Неточные совпадения
Вронский и Анна тоже что-то
говорили тем тихим голосом, которым, отчасти чтобы
не оскорбить художника, отчасти чтобы
не сказать громко
глупость, которую так легко сказать,
говоря об искусстве, обыкновенно
говорят на выставках картин.
— Вы должны ее любить. Она бредит вами. Вчера она подошла ко мне после скачек и была в отчаянии, что
не застала вас. Она
говорит, что вы настоящая героиня романа и что, если б она была мужчиною, она бы наделала зa вас тысячу
глупостей. Стремов ей
говорит, что она и так их делает.
— Нет, я понимаю, а вот ты
не понимаешь и
говоришь глупости, — сказал я сквозь слезы.
Лариса. Вы
не ревновать ли? Нет, уж вы эти
глупости оставьте. Это пошло, я
не переношу этого, я вам заранее
говорю.
Не бойтесь, я
не люблю и
не полюблю никого.
Илья. Такая есть
глупость в нас.
Говорил: «Наблюдай, Антон, эту осторожность!» А он
не понимает.
Клим съежился, теснимый холодной сыростью, досадными думами о людях, которые умеют восторженно
говорить необыкновенные
глупости, и о себе, человеке, который все еще
не может создать свою систему фраз.
— Можешь представить — мне было скучно без тебя! Да, да. Ты у меня такой солененький… кисленький, освежающий, —
говорила она, целуя его. — Притерпелся ко всем человечьим
глупостям и очень умеешь
не мешать, а я так
не люблю, когда мне мешают.
— А она — умная! Она смеется, — сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея,
говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он поднял веки — Брагина уже
не было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном...
Он правдив до
глупости,
не хочет, чтоб его защищали, и утверждает, что регент запугивал Лизу угрозами донести на нее, она будто бы
говорила хористам, среди которых много приказчиков и ремесленников, что-то политическое.
— А ты
говорила —
не надо, что это —
глупость.
— Папа хочет, чтоб она уехала за границу, а она
не хочет, она боится, что без нее папа пропадет. Конечно, папа
не может пропасть. Но он
не спорит с ней, он
говорит, что больные всегда выдумывают какие-нибудь страшные
глупости, потому что боятся умереть.
— Это —
глупость. У нас в классе тоже есть девочка, которая
говорит, что
не верит, но это потому, что она горбатая.
У себя в комнате, сбросив сюртук, он подумал, что хорошо бы сбросить вот так же всю эту вдумчивость, путаницу чувств и мыслей и жить просто, как живут другие,
не смущаясь
говорить все
глупости, которые подвернутся на язык, забывать все премудрости Томилина, Варавки… И забыть бы о Дронове.
—
Говори, пожалуйста, вслух, Андрей! Терпеть
не могу, когда ты ворчишь про себя! — жаловалась она, — я насказала ему
глупостей, а он повесил голову и шепчет что-то под нос! Мне даже страшно с тобой, здесь, в темноте…
— Да… да… —
говорил Обломов, беспокойно следя за каждым словом Штольца, — помню, что я, точно… кажется… Как же, — сказал он, вдруг вспомнив прошлое, — ведь мы, Андрей, сбирались сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан. С ума чуть
не сошли! Сколько
глупостей!..
— Ты все
глупости говоришь! — скороговоркой заметила она, глядя в сторону. — Никаких я молний
не видала у тебя в глазах… ты смотришь на меня большею частью, как… моя няня Кузьминична! — прибавила она и засмеялась.
— Я вспомнила в самом деле одну
глупость и когда-нибудь расскажу вам. Я была еще девочкой. Вы увидите, что и у меня были и слезы, и трепет, и краска… et tout се que vous aimez tant! [и все, что вы так любите! (фр.)] Но расскажу с тем, чтобы вы больше о любви, о страстях, о стонах и воплях
не говорили. А теперь пойдемте к тетушкам.
— Что с вами,
говорите, ради Бога, что такое случилось? Вы сказали, что хотели
говорить со мной; стало быть, я нужен… Нет такого дела, которого бы я
не сделал! приказывайте, забудьте мою
глупость… Что надо… что надо сделать?
— Деньги подайте — это бесчестно
не отдавать, —
говорил Марк, — я вижу любовь: она, как корь, еще
не вышла наружу, но скоро высыпет… Вон, лицо уже красное! Какая досада, что я срок назначил! От собственной
глупости потерял триста рублей!
— Та совсем дикарка — странная такая у меня. Бог знает в кого уродилась! — серьезно заметила Татьяна Марковна и вздохнула. —
Не надоедай же пустяками брату, — обратилась она к Марфеньке, — он устал с дороги, а ты
глупости ему показываешь. Дай лучше нам
поговорить о серьезном, об имении.
—
Не верьте — это
глупости, ничего нет… — Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского,
говоря это.
«Я буду
не один, — продолжал я раскидывать, ходя как угорелый все эти последние дни в Москве, — никогда теперь уже
не буду один, как в столько ужасных лет до сих пор: со мной будет моя идея, которой я никогда
не изменю, даже и в том случае, если б они мне все там понравились, и дали мне счастье, и я прожил бы с ними хоть десять лет!» Вот это-то впечатление, замечу вперед, вот именно эта-то двойственность планов и целей моих, определившаяся еще в Москве и которая
не оставляла меня ни на один миг в Петербурге (ибо
не знаю, был ли такой день в Петербурге, который бы я
не ставил впереди моим окончательным сроком, чтобы порвать с ними и удалиться), — эта двойственность,
говорю я, и была, кажется, одною из главнейших причин многих моих неосторожностей, наделанных в году, многих мерзостей, многих даже низостей и, уж разумеется,
глупостей.
У этого Версилова была подлейшая замашка из высшего тона: сказав (когда нельзя было иначе) несколько преумных и прекрасных вещей, вдруг кончить нарочно какою-нибудь
глупостью, вроде этой догадки про седину Макара Ивановича и про влияние ее на мать. Это он делал нарочно и, вероятно, сам
не зная зачем, по глупейшей светской привычке. Слышать его — кажется,
говорит очень серьезно, а между тем про себя кривляется или смеется.
— Позвольте, Ламберт; я прямо требую от вас сейчас же десять рублей, — рассердился вдруг мальчик, так что даже весь покраснел и оттого стал почти вдвое лучше, — и
не смейте никогда
говорить глупостей, как сейчас Долгорукому. Я требую десять рублей, чтоб сейчас отдать рубль Долгорукому, а на остальные куплю Андрееву тотчас шляпу — вот сами увидите.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье
не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он
не понял, что эта неловкость и стыд были самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что это
говорит в нем его
глупость, что надо делать, как все делают.
Пить же вино было для него такой потребностью, без которой он
не мог жить, и каждый день к вечеру он бывал совсем пьян, хотя так приспособился к этому состоянию, что
не шатался и
не говорил особенных
глупостей.
— Я
не говорю: сейчас, завтра… — продолжал он тем же шепотом. — Но я всегда скажу тебе только то, что Привалов любил тебя раньше и любит теперь… Может быть, из-за тебя он и наделал много лишних
глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа… Деточка, ничего
не отвечай мне сейчас, а только скажи, что подумаешь, о чем я тебе
говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на коленях…
— Я вас серьезно прошу, Карташов,
не вмешиваться более с вашими
глупостями, особенно когда с вами
не говорят и
не хотят даже знать, есть ли вы на свете, — раздражительно отрезал в его сторону Коля. Мальчик так и вспыхнул, но ответить ничего
не осмелился. Между тем все тихонько брели по тропинке, и вдруг Смуров воскликнул...
— Врешь!
Не надо теперь спрашивать, ничего
не надо! Я передумал. Это вчера
глупость в башку мне сглупу влезла. Ничего
не дам, ничегошеньки, мне денежки мои нужны самому, — замахал рукою старик. — Я его и без того, как таракана, придавлю. Ничего
не говори ему, а то еще будет надеяться. Да и тебе совсем нечего у меня делать, ступай-ка. Невеста-то эта, Катерина-то Ивановна, которую он так тщательно от меня все время прятал, за него идет али нет? Ты вчера ходил к ней, кажется?
Кричат и секунданты, особенно мой: «Как это срамить полк, на барьере стоя, прощения просить; если бы только я это знал!» Стал я тут пред ними пред всеми и уже
не смеюсь: «Господа мои,
говорю, неужели так теперь для нашего времени удивительно встретить человека, который бы сам покаялся в своей
глупости и повинился, в чем сам виноват, публично?» — «Да
не на барьере же», — кричит мой секундант опять.
Безучастная строгость устремленных пристально на него, во время рассказа, взглядов следователя и особенно прокурора смутила его наконец довольно сильно: «Этот мальчик Николай Парфенович, с которым я еще всего только несколько дней тому
говорил глупости про женщин, и этот больной прокурор
не стоят того, чтоб я им это рассказывал, — грустно мелькнуло у него в уме, — позор!
— Брак? ярмо? предрассудок? Никогда! я запретила тебе
говорить мне такие
глупости.
Не серди меня. Но… Серж, милый Серж! запрети ему! он тебя боится, — спаси ее!
Что это? учитель уж и позабыл было про свою фантастическую невесту, хотел было сказать «
не имею на примете», но вспомнил: «ах, да ведь она подслушивала!» Ему стало смешно, — ведь какую
глупость тогда придумал! Как это я сочинил такую аллегорию, да и вовсе
не нужно было! Ну вот, подите же,
говорят, пропаганда вредна — вон, как на нее подействовала пропаганда, когда у ней сердце чисто и
не расположено к вредному; ну, подслушала и поняла, так мне какое дело?
Отец любил Катю,
не давал ультравеликосветским гувернанткам слишком муштровать девушку: «это
глупости»,
говорил он про всякие выправки талии, выправки манер и все тому подобное; а когда Кате было 15 лет, он даже согласился с нею, что можно обойтись ей и без англичанки и без француженки.
Через три — четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился, увидел дикую пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом стал
говорить, что он был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она
не слышала от мужа его
глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне, расчувствовался, извинялся,
говорил, что был болен, и опять выходило как-то дрянно.
— Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, — снилось мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула. Но прошу тебя,
не верь сну. Каких
глупостей не привидится! Будто я стояла перед ним, дрожала вся, боялась, и от каждого слова его стонали мои жилы. Если бы ты слышал, что он
говорил…
Алексей Федорович
не смел
говорить брату об увлечении, которое считал
глупостью, стоящей сравнительно недорого и
не нарушавшей заведенного порядка жизни: деньги, деньги и деньги.
— Ах, Людвиг, Людвиг, — сказал он укоризненно. — Опять
говоришь глупости, а алгебру на завтра, верно,
не выучил… Тучи, громы, а завтра получишь единицу.
Харитина
не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и
говорить о совести. Положим, что он
не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей
глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
— Перестань
говорить глупости! Ты прикидываешься такой, а сама совсем
не такая.
Любовь Андреевна. А я вот, должно быть, ниже любви. (В сильном беспокойстве.) Отчего нет Леонида? Только бы знать: продано имение или нет? Несчастье представляется мне до такой степени невероятным, что даже как-то
не знаю, что думать, теряюсь… Я могу сейчас крикнуть… могу
глупость сделать. Спасите меня, Петя.
Говорите же что-нибудь,
говорите…
Иногда Толстой
говорит: Христос учит
не делать
глупостей.
Из всех бегавших, с которыми мне приходилось
говорить, только один больной старик, прикованный к тачке за многократные побеги, с горечью упрекнул себя за то, что бегал, но при этом называл свои побеги
не преступлением, а
глупостью: «Когда помоложе был, делал
глупости, а теперь страдать должен».
Вы, кажется, ничему
не удивляетесь, князь, — прибавил он, недоверчиво смотря на спокойное лицо князя, — ничему
не удивляться,
говорят, есть признак большого ума; по-моему, это в равной же мере могло бы служить и признаком большой
глупости…
На трагическое же изложение, со стороны Лебедева, предстоящего вскорости события доктор лукаво и коварно качал головой и наконец заметил, что,
не говоря уже о том, «мало ли кто на ком женится», «обольстительная особа, сколько он, по крайней мере, слышал, кроме непомерной красоты, что уже одно может увлечь человека с состоянием, обладает и капиталами, от Тоцкого и от Рогожина, жемчугами и бриллиантами, шалями и мебелями, а потому предстоящий выбор
не только
не выражает со стороны дорогого князя, так сказать, особенной, бьющей в очи
глупости, но даже свидетельствует о хитрости тонкого светского ума и расчета, а стало быть, способствует к заключению противоположному и для князя совершенно приятному…» Эта мысль поразила и Лебедева; с тем он и остался, и теперь, прибавил он князю, «теперь, кроме преданности и пролития крови, ничего от меня
не увидите; с тем и явился».
Кишкин часто любовался красавицей и начинал
говорить глупости, совсем
не гармонировавшие с его сединами.
— Это
не наше дело… — заговорил он после неприятной паузы. — Да и тебе пора спать. Ты вот бегаешь постоянно в кухню и слушаешь все, что там
говорят. Знаешь, что я этого
не люблю. В кухне болтают разные
глупости, а ты их повторяешь.
— Брось, Женя, ты
говоришь глупости. Ты умна, ты оригинальна, у тебя есть та особенная сила, перед которой так охотно ползают и пресмыкаются мужчины. Уходи отсюда и ты.
Не со мной, конечно, — я всегда одна, — а уйди сама по себе.
Когда Johann делал
глупости, папенька
говорил: „С этим ребенком Карлом мне
не будет минуты покоя!“, меня бранили и наказывали.
— В
глупости их, невежестве и изуверстве нравов, — проговорил он, — главная причина, законы очень слабы за отступничество их… Теперь вот едем мы, беспокоимся, трудимся, составим акт о захвате их на месте преступления, отдадут их суду — чем же решат это дело? «Вызвать,
говорят, их в консисторию и сделать им внушение, чтобы они
не придерживались расколу».